Тексты альбома "ГОРОД"

ОБ АЛЬБОМЕ

ДАЧА
Искусство жить – искусство

Забывания детства,

Забиранья наследств,

Хитрости броня,

Но пока есть зеленое кресло

И наивное рвенье ремеслен-

Ника,

Все же не гниет этот бруствер

Чернильных побед

Над собой,

Предсказаний – не бед! –

Что словесной тропой

Мой к даче

Устлали след.

Мой дед построил дом,

Где я строю по клеткам слова,

И когда захлестнет обновления вал,

Непогоду мы в нем переждем.

Но я знаю, что скоро оставлю дом,

И как переселенец, что в ночь пред отъездом пакует пожитки,

Я дописываю слова,

С жизни их снимая

С миру по нитке.

17.06.14

ОБУВНАЯ ФАБРИКА

Письмена в блокноте от обувной фабрики,

Чьи сандалии я относил все детство,

Где переработала вся семья моя, будто бы вопреки

Утверждению, что диплом дает какие-то средства,

Залоги, гарантии, статусы и перспективы,

Вклады, квартиры.

Но все, что нам перепало с юбилейной фабричной щедрости, -

Были четыре подростковых «Аиста», что угнездились на даче и в гаражах.

Здесь беременная мной мама за швейной машинкой читала стихи

Мне вполголоса, кашляя от клея, лака и ацетона,

А отец год тягал короба, чтобы двадцать последующих развозить сапожников

И на двадцать первый одним из них быть посланным во-

Свояси; здесь от потузаборных яслей несло пеленками, щами и качельной осклизлостью,

Когда мимо всклокоченных теплотрасс я всходил на обед

В старый цех, где паучьих гирлянд войско висло со стен,

А потом низвергался в подвал, где бумаге оберток давал карандашный обет.

И мы все очередно, тихо и страшно ушли с нее.

Отец ушел весной, я летом, мама ушла осенью.

Гори теперь, старая обувная фабрика!

Гори черным огнем, фабрика!

Гори желтым огнем, гори красным огнем,

Старая фабрика!

Ведь они все равно теперь строят новый Мак Дональдс.

06.07.14

ОСТАНОВКА

Уже было довольно темно, когда я добрел до остановки, устало рухнул на скамейку, вытянул ноги и откинулся назад, чувствуя спиной металлический холод стенки. Мимо меня лениво проплывали машины, проходили люди, и все это сливалось в какую-то сине-желтую массу.

К остановке подошла семейка. Взрослые еле стояли на ногах, пьяно хохотали, матерились, дети, настороженно притихшие, смотрели в рот родителям, не осмеливаясь отходить от них. Одна лишь маленькая девочка лет пяти, смешно переваливаясь на своих неокрепших еще ножках, отправилась на исследование остановки. Заглянула в мусорницу, за скамейку, осторожно бросила взгляд на меня и тихонько пошла дальше. Вдруг она остановилась рядом со столбом, на который навалилась своей угрюмой тяжестью остановка. Там, где столб входил в землю, образовалась небольшая ямка. Удивленно уставившись глазенками в это углубление, она, обхватив ручками столб, стала нарезать круги вокруг него, опустив голову…

Затейливое кружение увлекало, манило в свой водоворот, потрескавшийся асфальт, слегка присыпанный песком, в непрерывном движении казался не таким уж однородным, интересным даже, и хотя взгляд девочки проходил мимо тех же самых камешков и песчинок, что и пару секунд назад, она не могла остановиться.

Крутись!.. В этом однообразии серого бетона, среди этих светофоров, фонарей, автобусов, остановок, пьяных рож, грохочущих колес, дорожных знаков, труб, заводов, проводов, часов ты легко проведешь свое время. Не думай ни о чем другом, только крутись, ведь то же делают и все. Постепенно мир вокруг тебя перестанет казаться таким большим и неизвестным, дорога домой станет всего лишь дорогой, а день – всего лишь 24 часами. Ты перестанешь радоваться каждой новой остановке на твоем пути, перестанешь заглядывать в мусорные баки, вытаскивать оттуда всякую «ерунду», ведь так не принято. Ты привыкнешь. Ты будешь жить. Потом у тебя появятся свои дети, такие же любознательные и непослушные, как ты сейчас. И, может быть, настанет момент, когда и ты будешь так же стоять пьяная на остановке и ждать автобуса. Только он уже не придет. Он проехал тогда еще, когда ты засмотрелась на эту ямку в асфальте.

Мой троллейбус показался из-за поворота, и я встал, направляясь к нему. Девочка, наконец, оторвалась от этого столба и смотрела на меня мутноватыми глазами, слегка качаясь из стороны в сторону…

Прощай, девочка!

Май 2010

ЛЕТОМ

Летом в целом я счастлив; в частности, сплю под открытой форточкой,

Ем как придется и без звонка ломлюсь ко всем в гости.

Время по старым обоям крадется в туман, хоть на небе ни облачка;

Буквы крадутся в дрему, бросая на глаз недвижный лишь отсвет.

Вечер хлещет вожжами утро, прикрикивая на обед.

От нечего делать стал просыпаться в пять и залазить зачем-то на крышу.

До одури думаю и молчу так, что губы срастаются, слипшись.

Хожу по местам, впечатанным в старую версию глаз, где меня больше нет.

Стираю пыль с кинескопа, чтобы увидеть лицо и забыть еще на неделю.

Даже еду на дачу, с собою сам говоря по-английски.

Вода капает с крыши, скрывая стыдливую ржавчину миски, И я

вижу в ней связь с млечной плошкой небес, разверзтых однажды в апреле.

И когда-то вернусь в область Вернике, город Брока,

И куда-то взбредется ногам, что бесцельно слоняются денно и нощно.

Летом в целом я счастлив (ли?), счастлив (ли в час сий?), пока

Пытаюсь забыть кого-то, кого забыть уже невозможно.

24.02.14

В ТРАМВАЕ

В трамвае этом никого нет старше тридцати,

А это значит взгляды, усмешки, повороты, шептанье.

Кто-то мускулы морщит, поручень оранжевый шатая,

Кто-то точит каблук ко двери, дребезжанию в такт начиная трясти

Чем-то скрытым за куцыми шторками юбок.

Перегарным мычанием их привечают в борцовках агнцы,

А за окнами, переплетаясь заводскими трубами,

В толчее пешеходных деревьев свершается мир, труд, май, и отцы

Наши мажут мазутом утробу двадцатилетней гаражной копейки,

Наши матери вяло снимают с варения оловом пенки,

Пока нас меняют, как слайды, три обязательных площади-стадии:

Пролетарская, затем Победы, после Свободы; а за день

Налакавшись от встречных косых, все силы в охапку вбирающих глаз

Возвращаем под храп фонарей свои организмы в хрущевые норы

И пускаемся в сны, кто во что был на деле горазд,

Если б жизнь в двадцать лет называлась не «юность», а «порно».

03.08.14

СВЕТИМОСТЬ

Солнце светит, а это, в общем-то, значит,

Что трава будет расти, а плоды на побегах спеть,

Что животные будут резвиться, кататься, кусаться,

А кто-то с врожденным развитием мозга, возможно, будет их есть.

И ты можешь жить в замке или картонностенной хибаре,

Пить лишь воду или разбавленный в ней многодолларовый алкоголь,

Не все ли едино, ведь когда един-окое Солнце кончает жарить,

Заставившись тучами, виски давит геомагнитная боль.

О, конечно, ты хочешь повыше от бедности взлезть,

Чтоб лелеять свое барахло, запирая его от озлобленных нищих.

Но встряхнет, как термометр, с пиджачишка краденого спесь

Не по графику шторм, без разбора срывающий крыши.

Я не путаюсь больше в любови и проходных людей,

От которых нахапаешь частностей и окрестишь после опытом,

Что не форма носа, а к ней отношенье твое важней,

И человек, с кем не устанешь провести день, обитает только в гробу захлопнутом.

Я пишу, что схоже с профессией двор-ника.

Годовыми доходами разве что с ним мы квиты.

Но к чему, если черпаем из одного родника,

Все мы, хвастать мне тем, что в сосуды другие мерно разлито?

По транзисторам, лампам, реле течет ток, что выводит слова

Не рукой - осциллографом, и я прошу одного лишь:

Ты не дергай рубильник, и сколько во мне киловатт,

Столько пусть и скрипят, счетчик дней приводя в ноблес оближ

Оплаты пени; и когда вдруг начну гореть ярко-ярко,

Ты припомни, что лампы накала к нему-то и уязвимы.

Спираль лопнет тихо моя, в знак подарка,

Пока по всей лампочной цепи будет вершиться светимость.

13.08.14

РАЙИСПОЛКОМ

Я вошел в эти двери, деревянные еще со времен Ельцина.

Цербер в серой фуражке зыркнул вслед сизым датчиком глаза.

Ноги перелистали шахматный кафель, протертый, как в керлинге, передо мной уборщицей,

У которой в глазах плавал рабочий день до пяти и четыре конфорки плиты.

Я поднялся по лестнице, чуть в стороне и расшатаннее карьерной,

И минул коридор со стендами путаннословных декретов.

В заскорузлые стекла, как в амбразуры, местами царапался свет

И стояла пылью столбов тишина, будто работали здесь одни лишь компьютеры.

В кассе розовый в перьях пиджак заскрипел на меня и защелкал, как счетами,

И вручил в от краски пятнистую руку мою сто сорок премиальных рублей

За олимпиаду по русскому, которые я потрачу

На свой первый совковый вертак и первый джазовый пласт.

Напоследок меня занесли в реестр президентских лауреатов.

Лауреат и призер, повернул ветхие кеды к двери,

Подтянув отцовские брюки, вразвалку добрался до лифта

И через древесные двери убрался, оставив стекающий тэг кабины внутри.

31.07.14

ЗВЕЗДОЧКИ

На потолке тихо поблескивали неровные кружочки. Никогда я не замечал их раньше. Может быть, потому, что никогда не оставался у тебя так поздно?

- А что это такое, на потолке?

- А это звездочки те, помнишь?

Точно – это были те фосфоресцирующие звездочки, наклеенные на потолок. И ведь столько раз уже видел их днем!

Звездочки тихо горели вверху, а люди, вспыхивая с каждым сердцебиением, лежали под ними…

А сколько звездочек ты так и не заметил, проходя мимо них с пустым рюкзаком за плечами?.. Да и что ты дал бы им, даже если и остановился? И смог бы рюкзак наполниться чем-то еще, кроме учебников с ненужными знаниями или банок с краской, которая все равно бы через несколько часов была слита на стены? А что байка, постоянно лежащая в рюкзаке «на случай, если пойдет дождь или станет холодно»? Шел дождь, было холодно, но байка оставалась все там же. В нее я оборачивал баллоны, чтобы не гремели, оборачивал диски, чтобы не поломались; в ней была ты.

А сейчас я сижу в ней на остановке, спрятавшись от дождя. И вспоминаю звездочки.

Когда я сидел у тебя, на мгновение ко мне вернулось то, чего я ждал так долго. То подзабытое чувство окрыленности, трепета. Словно балансирование на краю крыши. Я прижался к твоему плечу и понял, какой я глупый.

Я сижу на остановке. Где-то между твоим домом и моим. Где-то посреди дождя. И вспоминаю, даже, вернее, стараюсь не забыть звездочки.

29.06.10

МАЛЬЧИК

Я не знаю, что сказать тебе,

Мальчик с выбритыми висками

И какою-то полудамской

Сумкой кожаной на плече.

Спать ложусь, как и ты, затемно,

По утрам жму эспандер поручня

Трамвайного; и для братии

Нашей лайк есть мерило вещей.

Я бы мог, не моргнув, обещать тебе

Нечто вечное, доброе, верное

И за неких норм выполнение

Посулить жизнь сбывшихся грез.

Но делишки, сам знаешь, скверные:

Наша «чэснасць» без Т перед суффиксом,

Ибо честью любой считается

Отныне словесный чес.

День прожить нам с тобой – это подвиг:

Между светом и ночью пропасть

Такая, что мы превращаем

Поход в магазин – в побег из дому,

Обед или ужин – в чекпойнты,

И в остатке имеем только лишь

Подоткнуть одеяло девайсами

Под конец дня и слечь в постель.

Заблеваем свое мы детство

Аккурат годков под пятнадцать,

Ибо толку нам с ним тягаться

В «Contex»’тах тестов на жизнь?

Что ж ты, мальчик, поник головою?

Хотя бы ты не кручинься, мой милый,

Ведь пожить нам с тобой еще стоит:

Завтра выйдет новый айфон.

23.08.14

ЛИФТ

Который день строители на крыше напротив окон аудитории отвлекали меня от лекции. Я с некоторой завистью поглядывал на них: то подтолкнут тачку с песком на пару метров, то перемахнут несколько раз лопатами через бортик желтого кузовка с цементом, то осколками разношерстных звуков заполнят дворик внизу, опрокинув тележку со строительным мусором над самым краем крыши - чем не благодать? Свежий воздух с ароматами выхлопных газов, здоровый морозный румянец на сощуренных лицах с крепкими зубами, через которые даже мат слышится непременным спутником радостной работы – все это в обмен на манящую студента зарплату в почти тысячу долларов. А ты сидишь напротив, пять лет ожидая чуда, которое обитает за письменным столом в каком-нибудь агентстве переводов или позади кресла с большим начальником.

            Но вот мы поднимаемся этажом выше. Многие из нас даже неплохо подрабатывают даже по специальности, да и учиться осталось всего ничего. И люди, по-прежнему суетящиеся на крыше, кажутся нам грязнее, суматошнее, по-неприятному крикливее и грубее, чем раньше. Из пышущих здоровьем и радостью людей они превращаются в муравьев, копошащихся в грудах шумных тележек под трескотню грузовиков внизу.

             А напротив нас возвышается дальний родственник Вавилонской башни – стеклянный бизнес-центр, с теми же муравьями на нижних этажах, только одетыми в черно-белые костюмы. Эти муравьи презрительно глядят на своих сородичей, перемазанных в глине и цементе, а мы восторженно глядим на них, потому что костюмированная каста муравьев –наше идеальное будущее, и все меньше завидуем комбинезированной касте – это наше потенциально-реальное будущее. И мы постоянно ездим на лифте этих взглядов сверху вниз и снизу вверх. С восьми до пяти, с двадцати пяти до шестидесяти…

            А внизу, в руинах внутреннего дворика, разъезженного самосвалами и разбомбленного строймусором, среди луж играет мальчик. Он то смотрит себе под ноги, веточкой чертя на глине дорожки, домики, машины, то, задрав веснушчатый нос, на нас, строителей и бизнес-центр. И видит то, чего мы не можем видеть – людей…

22.02.13

ДРУГ ОТ ДРУГА

Друг от друга нам ничего не нужно.

Все, что я могу предложить тебе:

В лифтовой под вой

В конуру по кру-

Гу в депо снующих трамваев,

Кофе капли разбрызгивая,

Черных глаз четырех в бой

Армию вести за рук

Непреодолимое касанье,

Хоть это напрасно – знаю сам я,

Скольких провожал, стоя в тамбуре

И спускался после на перрон

Пустой – ходьбой

Тощих ног себя в пути подлатывая.

Ты найдешь, поверь, через месяц мужа.

Перебьешься с ним и ненужных без.

30.07.14

ВИТЕБСК ФЕСТИВАЛЬНЫЙ

Я упал в траву, куда они плевали и праздно гадили,

Едва не коснувшись щекою осколка былого шампанского.

Лепестки лохматых окурков устлали ложе мое, шар падал на дно

В колодец между домами, плескаясь на неба пожарной глади.

А в эфире всамделишный будто случался пожар:

Обезьянами со светофорных лиан доносились писки, гудки и звяканье.

Из-под крышки амфитеатра в центре бубнили раскаты фанфар

На потеху детей исполкома и кряжистых дам, что, тряся подбородками, квакали.

Переодетые обувщики после смен приступом брали ларьки

И с печеным зверьем за щекой проводили осмотр прекрасного.

И спросилось: «Сердишься все еще ты?»

И ответилось: «Да, ведь любовь – восприятий двух маскарад».

Я лежал, а вокруг меня падали яблоки,

И я понял с подступающей к горлу горечью,

Что лето – как затянувшийся фестиваль,

И лежать в траве становится холодно, холодно, холодно…

13.08.14

МОЛЧАНИЕ

Если молчание - золото, скоро мы будем скупать тишину,

Снимать ее с карточек, прятать от въедливых глаз проходимцев,

Набирая воды, как корабль бортом, идущим ко дну,

В рот, свирепо молчать, молчать не взирая на лица.

Мы будем класть под проценты ее, завещая в наследство.

Где-то в лесах загонять за флажки, направляя на след ствол.

Болтун станет нищим, при этом так и не ставши поэтом:

Из имущества у обоих в котомках лишь вера да лето.

Разговор с человеком иначе иль так есть беседа с собой:

Не находя себя в зеркале, мы с ним поспешно прощаемся.

Звуки сквозь фон, как детишки из сада гурьбой

Выбегают, и на обед в тот же фон возвращаются.

В каждом слове написанном что-то от Библии есть,

На печатной машинке зубов голос клепанный мнится же карканьем.

Покидая с тобою словесный, на пару мгновений наш, парк камней,

Я не чаю излишне, что сдвину твоей точки зрения камень.                   

Но беседую запросто с велосипедом, щебенкой, дорожножелезным полотном.

Отчего же с тобой не могу я вступать в вопросно-ответные викторины?

Видно, так мы с тобой бессмысленно, отчаянно повторимы,

Что с каждым "да-нет" тайне каждого из нас приходит конец.

Ты присядь за кухонный стол; посмотрим в окно.

Как бордовы деревья в футбольном свеченьи косматого поля!

Посидим так сполна, и пока в край не стало темно,

Мы с молчания снимем ошейник, отпустим на волю.

06.07.14

КРАСНЫЙ, ЗЕЛЕНЫЙ, СЕРЫЙ

Я увидел качели под деревом и решил сесть на них, чтобы перекусить.

Основание качелей, уходящее в землю, было зеленым, а вращающаяся часть красной. Я поднял глаза. Над зеленью уже июньских деревьев торчала наполовину ржавая, кое-где обвалившаяся старая телевышка, которая и в лучшие времена была красной, и на фоне ее проплывал серый тополиный пух. Красные и зеленые машины заслоняли гаражи, серые, как шляпы пенсионеров, от постоянного закрашивания граффити, да и, судя по всему, бывшие такими и сорок лет назад. Я опустил голову.

На мне были зеленые кеды, купленные по дешевке на интернет-аукционе и разорвавшиеся у пяток уже через две недели. В руках я держал темно-красный напиток, содержавший – на веру – шиповник и гранат.

И тут я понял, что я в Беларуси.

Красной Руси, Зеленой Руси, Серой Руси. Но все-таки еще, пока, уже, наверное не РусИ.

И еще, пока, уже, а скорее всего – наверное – я обрадовался.

04.06.14